Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

В конечном счете, решил Осташов, получается, что он оказался слабаком.

И что из всего этого выходит? Выходит, что он все-таки получил не одно позорное увольнение, а два подряд: и на работе, и в любви. Две весомых, смачных пощечины от жизни. На тебе – раз, и на тебе, если уж ты сам подставляешь вторую щеку, – на тебе – два. Учись, осел!

От подведения таких итогов Осташова бросило в жар.

На письменном столе зазвонил телефон.

Владимир не хотел ни с кем разговаривать, но состояние его было таково, что ему позарез нужно было чем-то заняться, что-то сделать, неважно что, и он подошел в полумраке к столу, и взял трубку.

– Ну ты куда пропал-то, бубенть? – голос Хлобыстина был, как всегда, бесшабашен и бодр. – Мать сказала, что куда-то в Торжок, а куда точно, и сама не знает. Мы с Васей подумали, ты во что-то вляпался и сбежал от кого-то.

– Вы примерно правильно подумали, – ответил Осташов, стараясь, чтобы его голос звучал менее затравленно. – Только проблема в том, что от себя не сбежишь.

– От себя? А зачем от себя бегать? Ты, Вовец, запомни – есть такая песня: моя страна растет бамбук, я сам на сам ездатый друг! Больше слов нет, но этого хватит. Песня старого корейца, которому все по барабану. Понял?

– Какого корейца? Что за тупизм ты несешь? И что деревенские обороты? Не «сам на сам», а «сам себе» надо говорить.

– Это ты тупизмом страдаешь. А песня старого корейского барабанщика, которому все по барабану – это моя песня, я ее вчера придумал. И теперь пою. И ты теперь тоже можешь петь. Я даже разрешаю тебе петь «сам себе», вместо «сам на сам», раз уж тебе так больше нравится.

– Спасибо.

– Пользуйся. Ну ладно. Слушай, Вовец, пока ты там где-то под Тверью партизанил, мы с Васей уже все придумали насчет Махрепяки. Как сказал Вася, все гениальное… э-э… как там?

– Просто?

– Нет. Все гениальное – даром. Вот как. Короче, давай, часов в девять подсасывайся на тот адрес, где квартира Махрепяки, на Хитровский переулок. Там прям напротив этого дома стоит маленькая такая церковка. Вот у ее входа встречаемся – ты сам все увидишь.

– Сам на сам?

– Ха-ха, уразумел? Нет, Вовец, но у нас это правда гениально получилось!

– А сколько время-то сейчас?

– Семь уже. Ну, пока, увидимся.

* * *

К точке, где Хитровский переулок, взлетев на горку, утыкается в Малый Трехсвятительский, Осташов подходил в полдесятого. Он опаздывал, но ему было все равно, он был сильно подавлен и шел не спеша.

Дошмякав по водянистой снежной каше до церкви, Владимир никого у входа не обнаружил.

Он немного отошел и огляделся. Храм до самой маковки был одет в строительные леса. Впрочем, леса стояли только с задней стороны и по бокам здания, а обшарпанный фасад, который, похоже, предполагалось ремонтировать позже, был полностью открыт. Словом, будь Осташов сказочным Иванушкой, собирающимся нанести визит Бабе Яге, а церковь – ее избушкой на курьих ножках, ему не пришлось бы требовать у сруба встать к лесу задом, а к нему передом.

Осташов постоял на месте, закурил. Непонятно было, то ли друзья не дождались его и ушли совсем, то ли они просто отлучились куда-то на время (например, за выпивкой) и еще вернутся. Он подумал, что, скорее, второе, и снова подошел к двери.

Ранее не замеченная им табличка на стене сообщала: «Церковь Трех Святителей на Кулишках, XVIII век. Охраняется государством». Судя по нижним ярусам строительных лесов, которые были покрыты ровным, непуганым слоем снега без единого следа ремонтной деятельности, государство охраняло здание, как обычно, без особого рвения.

По другую сторону дверей висела еще одна табличка – уведомлявшая о том, что здесь располагается студия анимации «Взлет». Чему Владимир, естественно, не удивился – мало ли какая организация может находиться в храме?

Как-то, еще в советские времена, гуляя с одноклассниками по центру Москвы, Осташов заглянул в церковь Большого Вознесения на Никитских воротах, где венчался Пушкин (Володя из озорства прошмыгнул мимо зазевавшегося охранника, который дежурил на входе). Там он увидел большое количество оборудования, среди которого выделялись крупные, с футбольный мяч, блестящие металлические шары на стойках, навевавшие мысли о лабораторных уроках физики. А пару лет назад, в начале 90-х, он прочел в какой-то газете, что в постройке, до того как ее вернули православной церкви, действительно была секретная лаборатория по изучению электромагнитных полей.

Словом, ничего странного в том, что в церкви на Кулишках не молятся, а рисуют мультики, не было, и Осташова сейчас гораздо больше интересовало другое: куда, черт возьми, запропастились его друзья? Владимир, однако, тут же признал, что тот, кто сам опоздал, не имеет морального права на подобные вопросы. Он решил набраться терпения и подождать еще полчаса, а затем уж думать, что делать дальше.

На всякий случай он дернул за дверную ручку, хотя было ясно, что Григорий с Василием едва ли находятся внутри. Да и вообще в студии никого быть не могло. Кто станет сидеть на работе в позднее время? Создатели мультиков – тоже люди, они уже наверняка разошлись по домам. Дверь не поддалась. Все правильно. Между тем, сверху донесся какой-то щелкающий стук и, задрав голову, Осташов увидел, что в окне на втором этаже церковной пристройки горит свет. Похоже, в храме все-таки кто-то был. «Что-то я совсем рассеянный с улицы Бассейной, то эти леса на церкви только со второго взгляда рассмотрел, то теперь это окно горящее сейчас только заметил», – подумал Владимир.

– Христопродавцы, – услышал Осташов за спиной скрипучий голос.

Обернувшись, он увидел престарелую женщину с исполненным ненавистью взором.

– Здравствуйте, – сказал Владимир.

– Устроили в храме вертеп.

В этот момент Осташов вдруг засомневался, в нужном ли месте он дожидается друзей.

– А скажите, пожалуйста, здесь одна церковь или, может, поблизости еще одна есть? Я договорился встретиться…

– Испохабили все, – не унималась бабушка. – Ну ничего, недолго вам осталось, скоро вас отсюдова выставят, и, Бог даст, опять здесь будет «Прозрение очес», как полагается.

– Как-как, прозрение очей?

– «Как-как», – передразнила старуха. – Икона Богоматери, которую такие, как ты, антихристы умыкнули.

– Я вас не понимаю, – мрачно сказал Осташов и демонстративно отвернулся. Он и без того был не в настроении. Вдобавок Владимир и в самом деле не понял, о чем она толкует. Он не знал, что означает прозрение очес. Как не знал и того, кто такие три святителя, в честь которых названы храм и переулок. Ему вообще неведомо было, кого принято называть святителями, сколько их вообще – трое или больше? – и чем они, святители, скажем, отличаются от святых. Подобно большинству его сверстников, Осташов не был посвящен в историю русской церкви, не понимал ни истинной сути обрядов, ни терминов православия. Да и не желал ничего этого знать. Что же касается стоящей рядом женщины, следует добавить еще, что он не переносил тот особый род ядовитых старух, которых неизменно встречал, когда случайно забредал в действующие церкви, – на любого входящего в храм такие бабки всегда смотрят как на незваного татарина. Во всяком случае, так казалось Владимиру, и именно такие их взгляды он ловил на себе. Эта женщина была явно из их числа – возможно, жила поблизости и выжидала, когда церковь передадут Церкви, чтобы топтаться там день-деньской, впадая по временам в приступы ненависти к случайным посетителям. «Если еще что-нибудь вякнет, пошлю подальше дуру старую», – подумал Осташов, но женщина больше ничего не сказала. Затем послышалось удаляющееся хлюпанье мокрого снега под ее ногами.

Владимир посмотрел ей вслед и увидел на противоположной стороне Малого Трехсвятительского переулка белые «Жигули», которые до этого не замечал. Уж не Васина ли это колымага?

«Сидят, небось, там и не видят меня», – подумал он и двинулся к машине. Подойдя ближе, он с удовлетворением признал в ней «семерку» Василия – Осташов не помнил ее номер, но помнил специальный автомобильный блокнотик, при помощи присоски прикрепленный изнутри к лобовому стеклу, да в прибавку еще эта вечная куча газет и журналов на заднем сиденье. «Это точно Васькина тачка».

Однако в салоне никого не было.

Ладно, зато теперь ясно: они где-то здесь, надо ждать.

Владимир вернулся к церковной двери, и тут над его головой с характерным деревянным скрипом-скрежетом распахнулось окно. И когда Владимир глянул наверх, в окне уже торчала вихрастая голова навалившегося на подоконник Хлобыстина. До чего же родной была сейчас эта башка непутевого друга!

– Приперся наконец, – сказал Григорий, но не Осташову, а – полуобернувшись – кому-то внутри. Потом опять посмотрел на Владимира и со своим вечным задором поздоровался с ним.